>> Устье Горхона

Волны подхватили и понесли обмякшее тело Мараха, но жеребец не был бы настоящим защитником слабых и угнетённых, не посмел бы считать себя особенным, если бы действительно таковым не являлся. Конь не захлебнулся, нет; он то открывал глаза и тянул морду к поверхности воды, то загребал задними ногами, пытаясь хоть как-то придать своему движению направление. Но течение внешне спокойной реки оказалось неожиданно мощным и размеренным, и всё, что оставалось жеребцу, это барахтаться на поверхности и глотать воздух напополам с водой.
Кажется, сознание он всё-таки потерял. Но очнулся на влажном песке, когда на разбитых губах выступила пена. Сначала он подумал, что умирает, но потом, разлепив губы и поворочав языком, понял, что дело намного хуже - он наглотался-таки солёной морской воды, и обезвоженный организм теперь выделывал разные фортели. Мёртвый желудок сейчас вполне мог взбунтоваться и шлёпнуться на песок - всё равно не нужен, а лёгкие грозили вывернуться наизнанку от избытка воды.
Марах упёрся грудью в песок и закашлялся. По губам, по груди побежали струйки вязкой слюны, а в голове крутилось только одно - пить. Наверное, он смог бы куда-нибудь дойти, но испещрённые язвами ноги жутко болели и гноились, а усталость давала о себе знать.
Жеребец кашлянул в последний раз, и тут ему в слепые глаза полетел песок. Марах закрутил мордой, пытаясь понять, кто над ним дурачится. Раздул ноздри, вбирая незнакомые прежде запахи гнилых водорослей, йода и моря, но вместе с ними он узнал и другой запах - запах Прауда.
- Эй, - просипел он. - Эй, ты здесь ещё? Не бойся меня, я... я беззащитен.

"Я умираю," - не слишком-то оптимистично подумал Марах.
А было от чего предаться таким мыслям, ведь слепому, ослабевшему жеребцу ориентироваться крайне трудно. А тут ещё всякие левые мысли одолевают, галлюцинации: так вот он сказал куда-то в пустоту, а потом лежил и мучался сомнениями. А правда ли, мол, что это именно он сказал? может, подумал всего лишь? Но когда пустота ответила ему ясным и чистым голосом, Марах несколько опешил.
И потому опешил, что запах Прауда улетучился, словно его никогда здесь и не было, а жеребец провалился в забытье. В воспалённом воображении к нему приходил растёрзанный пегий жеребёнок и смотрел печальными глазами, а у него за спиной разверзлась огромная клыкастая пасть, и две головы по бокам от неё шипели и плевались ядом.
Марах резко вскинулся, чиркнув копытом по невесть откуда взявшемуся камню. Пить хотелось всё сильнее, а после кошмаров, как известно, в горле всегда пересыхает. Но вот его ноздри уловили запах мокрой свежести, и он мордой потянулся в сторону воды. Вернулся и запах Прауда.
- Как тебя зовут? - спросил он, прежде чем опустить морду в долгожданную морду.

"Рим, значит," - подумал он, примериваясь мордой к сосуду с водой так, чтобы не разлить. - "Рим, Рим, Рим... Больше похоже на мужское, но она точно кобыла."
Вода казалась истинным подарком богов. Она одновременно согревала измученное тело и охлаждала горлое, которое, казалось, покрылось от жары сетью трещин. Если бы у Мараха были глаза, он бы их прикрыл от удовольствия, а так осталось только махнуть хвостом - песок не разлетелся в разные стороны, а налип на шерсть, отчего хвост стал похож на огромную песчаную гусеницу - и пить, пить, пить...
От чуткого слуха жеребца не ускользнул шум возни, как будто его спасительница, размахивая ногами и крыльями, если они у неё были, скатывается с песчаного склона. Махан до сих пор не знал, где именно он находится, но не исключал возможности того, что здесь может быть опасно, особенно ночью. Значит, надо выбираться отсюда или отослать Прауда. Судя по голосу и нежному запаху, она была достаточно молода, и не следует ей умирать здесь, рядом со слепым стариком...
Жеребец оторвался от воды, расплескав её остатки по песку.
"Чёртовы мысли," - прырычал он мысленно, стараясь вернуть ясность ума. - "какая смерть, какая опасность?! Что, не нагеройствовался до сих пор, махан?!"
Он прислушался. Возня стихла.
- Благодарю, Рим,  - сказал он. - Меня зовут Марах, но среди праудов ходит и моя другая кличка - Батька.
Он положил голову на песок и поудобнее устроил задние ноги. сейчас он полежит самую малость, отдохнёт, восстановит силы, а там уж можно будет и походить, и даже побегать. Он бы так и остался молча лежать, но рядом стояла его благодетельница, и молчать было попросту... некультурно.
- Где мы находимся, не скажешь? - произнёс он. - Последний раз я себя помню в устье реки. Там, знаешь, ходов-выходов множество, почва болотистая, да ещё и лужи всякие ядовитые...
Он приподнял переднюю ногу, на которой до колена кожа висела клочьями.
- Вот и напоролся, хех-хе. А ты-то как сюда попала?

Марах почувствовал, как возле него опустилось тело, от которого пахло тёрпким конским потом, кровью и распаренной на жаре шерстью. Иногда жеребец жалел, что по запаху не может определять внешний вид других лошадей, только пол и принадлежность к клану. Да и то, последнее не всегда удавалось.
- В море, говоришь, - задумчиво повторил он, припоминая всё, услышанное когда-либо о южных границах острова.
Жеребец не мог, в отличие от наделённых крыльями, облететь этот клочок суши, именуемый Дэрпрайдом, и потому смутно представлял, что где находится. Ему вполне хватало земель Праудов и прилегающих к ним горных массивов. О курорте на море Ангелов он и не помышлял.
- Последний раз я себя помню в устье, да, в том самом... Где комбинат, - начал повторяться он, всё ещё пребывая в раздумьях. - Видимо, я в самом деле потерял сознание, и течением меня притащило сюда.
Запах крови становился сильнее, и Марах поморщился. с недавних пор, а именно с прошлого вечера, он не переносил всё, что имело к крови хоть какое-то отношение: его скручивало и бросало в конвульсиях наземь от одного только звучания слов "сердце", "жила", "артерия", а уж от крови мутило похлеще, чем дагиппа - от молока.
- Что с тобой, Рим? - спросил он; Махан и подумать не мог, что в ноздри бился запах его собсвенной крови; жеребец дураком не был и прекрасно понимал, что после солёных и песочных ванн кровотечение должно прекратиться. - Ты ранена?